Копай, Петрович

Петрович шел домой и недоуменно озирался по сторонам. Заскорузлая бетонная дорожка, треснувшая во многих местах, ровно тянулась между рядами серых одноэтажных домиков.

Он глядел на дворы в прозрачной паутине рабиц, на огороды в косматых бурьянах с горчичными пятнами грядок, и это всеобщее запустение рождало щемящее чувство тоски. Какое-то сладкое, родное уныние глубоко наполняло его, легко подступая комком теплых слез.

Шагая по лестнице на третий этаж, он пытался решить идиотски простую, но тем не менее неразрешимую задачу: где найти лопату? То, что первое время казалось смешным, превратилось в настоящую головную боль. Петрович с ужасом понимал, что во всем городе, во всей стране (!) нет лопат. Время поджимало, и эта всеобщая суета пахла нереальностью, безнадегой и все более нараставшей тревогой.

Петрович отпер дверь и, не разуваясь, вошел. Маленькая холостяцкая квартирка с грудой милого сердцу хлама сквозила одиночеством и пустотой. Много лет назад под этим столом был дом и маленькое неугомонное существо, сердясь, теребило его за ноги. Было звяканье посуды, женский смех, ворчание, иногда раздражение, но квартира никогда не была пустой.

Они ушли из его жизни тихо и как-то само собой. Петрович злился оттого, что не мог понять причины. Он догадывался, что все случится так, но не мог этого остановить. С каждым днем смех звучал все тише, раздражение повисало все чаще. Не было банальной причины, той дурацкой причины, на которую можно было бы сослаться и успокоить себя самого. «Не сошлись характерами» – единственное, что приходило ему в голову, когда-то оброненное женой и до безумия непостижимое. Ведь с этими характерами они сошлись, и ничего с тех пор не изменилось.

Но что-то все же изменилось. Просто однажды, прикоснувшись к жене, Петрович прикоснулся к кому-то другому. Это не было чувством новизны. Это было ощущением чего-то чужого. Но он продолжал это чужое любить. А оно отодвигалось, замыкалось, обосабливалось, пока однажды на него из-под стола не посмотрел как будто чужой сын. И тогда они ушли.

…Во дворе было пусто, только стайка ребятишек возилась на горке. Петрович лишь сейчас стал осознавать запустение. Вымирали улицы, дома. Люди уезжали. Группами, организованно каждый день уезжали из города. Завтра уедет Петрович. Это тоже было необычно и как-то настораживало. Он помнил времена картошки, когда студентом ездил на поля. Но то, что происходило сейчас, было грандиозно и неопределенно. Люди ехали копать, ехали почти все поголовно. Объявлена всеобщая мобилизация на грандиозный субботник. Так решил президент.

Проверив бардачок и нащупав там бутылку, Петрович поехал на работу. Последняя надежда на плотника и его лопату.

…Петрович опять намучился с зажиганием. Эту старую колымагу давно было пора менять. Он вспомнил то время, когда молодым стоматологом начинал свою карьеру. Петрович работал тщательно и долго, вкладываясь в качество и нарабатывая репутацию. Качество его работы неуклонно повышалось, но падала производительность. Хронически не выполняя план, он ощутимо терял в зарплате. Коллеги объясняли, что он теряет деньги, начальство недовольно сопело. «Как умею», – огрызался он. Его пломбы держались долго, у него появилась обширная клиентура. Петрович получал моральное удовлетворение, но материально терял. Коллеги ездили на новеньких машинах, а он все так же ходил пешком и все-таки фанатично держался за качество, понимая, что, поступай он по-другому, работа опротивеет ему и приобретет совершенно другой смысл. «Я – неправильный стоматолог», – часто отшучивался он, переживая свою неустроенность. И кто знает, остался бы Петрович Петровичем, если бы не жена.

Она никогда не упрекала его недостатком денег, и, когда холодильник был пуст, умела готовить из ничего. Она не приводила ему примеров, не повторяла слова подруг, она не ломала его в те моменты, когда Петрович внутренне уже готов был сломаться. Он восхищался ею, с ужасом представляя на ее месте любую из ее подруг.

А после родился сын. Петрович был счастлив, но неуверенность сосала его грудь. Мой сын не должен нуждаться, а я должен остаться собой – решил тогда Петрович и пошел на вторую работу.

…Экран внезапно замигал, трансляция прервалась. Появилась заставка: обращение президента. Петрович подумал, что во всей беготне за последнее время он ни разу не смотрел новостей. На фоне национального флага в строгом сером костюме появился президент.

«Уважаемые сограждане! Я хочу обратиться к вам в этот великий исторический момент возрождения нашей державы. История показывает нам, что только сильная страна способна сохранить и отстоять ценности, завоеванные потом и кровью ее нации. В деле возрождения нашей страны мы должны использовать все ресурсы, данные нам исторически. А исторически сложилось так, что наша Родина являлась лидером в производстве сельскохозяйственной продукции. К сожалению, за известные вам трагические годы многое в этой области пришло в упадок. Мне больно видеть десятки, сотни тысяч гектаров нашей земли, находящейся в запустении. И это стратегическое направление в развитии нашего экономического потенциала. Я призываю вас переломить сложившуюся ситуацию и не на словах, но на деле проявить патриотизм. В едином труде, все вместе, забыв о социальной, национальной принадлежности, мы похороним распри, искореним противоречия. Не кровью, но пoтом мы сделаем страну великой».

Обращение закончилось. В зале возобновился гул, кто-то громко чихнул. Петрович поймал себя на мысли, что проникся пафосом, но понимать больше не стал. На экране появились отъезжающие. Люди в блеклых робах и фуфайках забавно контрастировали с яркими бликами фотовспышек и сочными красками воздушных шаров. Организованными колоннами, словно муравьи, они грузились по вагонам и, прежде чем исчезнуть в проемах вагонных параллелепипедов, делали бодрую отмашку. Музыка ритмично подстегивала, смешивала и прессовала. Сформированные составы змеились по железнодорожным веткам. Что-то было в этом грандиозно-механическое, неживое, бездумное…

– Изобильный, – сообщил проводник.

– Приехали! – соскочил с полки Саид, – пора собираться.

…Он стоял у ступеней барака и, опершись о лопату, щурился на яркое весеннее солнце.

– Петрович! Заснул? Бегом в машину! – крикнул старик с перекошенным злобой лицом в вязаной шапочке.

Петрович, запыхавшись от бега, кому-то передав лопату, торопливо вскарабкался через борт. Примостившись на жестком деревянном полу, виновато кашлянул. Старик бросал в него косые взгляды и что-то угрюмо бормотал. Это Евсеич, их бригадир. Худой, невысокий и острый на язык. В глубине души его все побаивались. Евсеич был из местных, но домой никогда не уходил. Строго следил за дисциплиной, сразу объявив сухой закон. Поднимал их в пять утра и ровно в десять гасил свет…

* * *

– Макдональдс русскому западло! – вдруг веско рубанул Евсеич.

Барак зашумел. Петрович поудобнее устроился на кровати и с интересом прислушался. Авторитет Евсеича был непререкаем. Петрович вспомнил первый день приезда. И Мишу Голубя, директора какого-то завода, тоже почему-то командированного на поля.

– Да это же еда. Что в ней плохого? – удивился Саид и за поддержкой обратился к Мише.

Голубь, как главный оппонент Евсеича, собирался с мыслями. Евсеич хитро поблескивал глазками и ждал. Его железную мужицкую логику тому все равно не пробить.

– А что ты имеешь в виду: холестерин или чужеродный бренд?

– Холестерин меня не волнует, я сало люблю, – признался Евсеич.

– Так что тебя не устраивает: сам продукт или его распространенность?

– Мне не нравится, как эта зараза расползается по миру.

– Но это же бутерброд, – рассуждал Миша. – Я так понимаю, что против бутербродов ты ничего не имеешь?

– Не имею.

– Блинные, пельменные тебя устраивают?

– Вполне, – кивал Евсеич.

– И если бы они ползли по миру, это было бы нормально?

– Абсолютно, – улыбался Евсеич.

Миша удовлетворенно засопел. Петрович с интересом ждал развязки. Евсеич заметно играл в поддавки. Он часто был непредсказуем. Миша же с его двумя образованиями сугубо логичен и прямолинеен.

– А ты шовинист, Евсеич, – констатировал он.

– Или патриот, – засмеялся Евсеич. – Это как посмотреть. С точки зрения родной бутербродной, – однозначно патриот. Все зависит – за кого ты играешь. Но дело не в этом. Ты, я думаю, Гиляровского читал, помнишь кулебяки, блинные, трактиры. Прямо как у Пушкина – Русью пахнет! И, естественно, что мне, как русскому, кулебяка милее сердцу, чем гамбургер какой. Роднее, что ли. Это нормально. И я даже не против самого гамбургера. Рассуждая о глобальном, важно тоже не мельчить, иначе можно передернуть. Что такое бутербродная? Это место для приема пищи, только и всего. Когда появился первый макдональдс – вспомни, какая была давка. Народ ошалел и ломился туда, словно в рай. И чего он там забыл? Ведь не просто за бутербродами он туда ломился.

– А зачем? – удивился Миша.

– А затем, что ты называешь брендом. Ведь макдональдс, как и кока-кола, – это звездно-полосатый символ. Саид прав: наш, российский, бутерброд – это просто еда, но их гамбургер – это символ. Бутерброд, возведенный в символ, – вот что западло! Возвеличенный бутерброд, бутерброд – как ценность! Чувствуешь: категории другие, чужие категории, извращенные. Это когда же на Руси подобное бывало? Родина – это символ земли нашей, царь был символом государства. Но когда кусок теста с мясом был символом свободы? Мелко стало все, противно, – Евсеич сплюнул.

– Ну-у, – протянул Миша, – ты близко к сердцу не принимай. Просто имеется в виду – свобода от нужды, символ благополучия.

– Вот и я о том же. Это когда свобода на Руси бутербродами измерялась? Сытость – измерялась. Но сытость и свобода – разные категории. Свобода – это вольница, это вольный дух. Это Разин, Пугачев, Ермак. Свобода от царя ценилась, от помещика, от врага. А нужда… она народ не ломала, мы привычные.

– Вот и отвыкай, – улыбнулся Миша. – Нужно быть свободным духом и материально независимым. Разве это плохо?

– Это невозможно, – возразил Евсеич. – В этом-то все и дело…

Петрович загрустил. Долго не видеть семью было невыносимо, отсутствие писем настораживало. Что-то могло случиться, кто-то из них мог заболеть, а он вынужден сидеть здесь и изнывать от неведения. Невеселые, едкие мысли одолели Петровича.

– Что же делать? – незаметно для себя произнес он вслух.

– Копать, Петрович, копать!..

г. Буденновск