В объятиях бомбы

В августе 1945-го, когда две атомные бомбы упали на Хиросиму и Нагасаки, человеческая цивилизация переступила черту. Отныне полное и окончательное самоуничтожение превратилось в реальную возможность. И нажатие каким–либо безумцем кнопки «ядерного чемоданчика» может стать концом истории.

А ведь безумцы никогда не переводились. Известен, например, план превентивной ядерной войны США против СССР - Дропшот. За первый месяц планировалось сбросить 133 бомбы на 70 советских городов, в том числе восемь на Москву и семь на Ленинград. Но в 1949 – 1950 годах стратегическая авиация США еще не в состоянии была это осуществить. А позже подобная авантюра стала чревата ответным ударом – СССР обзавелся собственным ядерным оружием и средствами доставки.

Очевидцами и непосредственными участниками программы создания ядерного щита Советского Союза были и мои собеседники, ветераны подразделений особого риска А. Шеин и В. Локтев. Люди разных поколений, которых связало общее дело, – испытания ядерного оружия на Семипалатинском полигоне.

Нестерпимый свет

О таких, как Анатолий Шеин, говорят: «Летчик от Бога». В 1941-м, в неполные 17 лет, его, выпускника Орджоникидзевского аэроклуба, приняли в Руставское военное авиационное училище. За два года окончил полный курс по первому разряду. Талантливого юношу оставили в училище инструктором. После окончания войны и расформирования училища служил в строевых, а затем в элитных частях ВВС.

- Об учениях с реальным использованием ядерного оружия в Оренбургской области, вблизи села Тоцкого, и сейчас большинство россиян мало что знают. А на протяжении нескольких десятилетий о нем вообще запрещено было упоминать, - рассказывает А. Шеин. – Мне же довелось участвовать в этих уникальных событиях. А саму ядерную бомбу, от радиоактивного излучения которой впоследствии пострадали тысячи участников учений, я видел на расстоянии вытянутой руки.

В начале сентября 1954 года я и капитан Бондаренко получили приказ на своих МиГ–17 прибыть на секретный аэродром возле села Владимировка. Это в Астраханской области, неподалеку от Капустина Яра. Там перед нами поставили задачу: сопровождать бомбардировщик Ту–4 А, который должен сбросить ядерную бомбу где-то в Оренбургских степях. Пилотировать его готовились два экипажа по девять человек: основной - подполковника Кутырчева и запасной – майора Лясникова.

Готовились очень тщательно. Ведь от успешного бомбометания зависел ход учений. Но и засекречено все было чрезвычайно, даже сверх меры. Представьте, даже от нас самолет закрывали брезентом, когда к нему подвешивали бомбу.

Однажды, когда на аэродром в очередной раз приехал министр среднего машиностроения Малышев, мы подошли к нему и спросили – а нельзя ли хоть краем глаза глянуть на «виновницу» происходящего? Он распорядился. И вот утром все наши четыре экипажа построили, проинструктировали, взяли расписку о неразглашении и повели в ангар. Бомба оказалась толстушкой-коротышкой: около четырех метров в длину и более метра в диаметре. Называлась РДС–3. Вся опутана какими–то датчиками. Но, в общем–то, ничего особенного, если забыть о том, какая страшная разрушительная сила в ней заключена.

И вот заключительный инструктаж утром 14 сентября. В полете между экипажами никаких переговоров. Бомбардировщику до цели и обратно лететь три с половиной часа. Часть пути его сопровождают два истребителя. После инструктажа генерал отвел меня и Бондаренко в сторону и еще раз объяснил, какая исключительная ответственность лежит на нас. Мы не только обязаны обеспечить безопасность полета, но и должны быть готовы «выполнить задание на 100 процентов». То есть сбить бомбардировщик, если он вдруг отклонится от маршрута или произойдет иное ЧП. А ведь мы с Кутырчевым всегда обедали за одним столиком, с симпатией относились друг к другу. Но я ответил: «Есть». И действительно готов был выполнить… этот приказ. Позже признался в этом Кутырчеву. Он сначала обозвал меня непечатным словом, а через день подошел и сказал: «Я на твоем месте поступил бы так же».

Бомбу сбросили точно над заданной точкой с восьми тысяч метров. Взорвалась она на высоте восемьсот - тысяча метров. В эпицентре взрыва танки перевернуло или вдавило в землю по верх гусениц, стволы погнуло. Все окопы и траншеи полностью разрушило и засыпало землей. В радиусе поражения погибло все живое. Спустя несколько часов после взрыва и на следующий день через эту местность прошли тысячи военнослужащих. Почти все они спустя несколько лет серьезно пострадали. Это были наиболее приближенные к реальной ядерной войне учения.

В 1960 году довелось участвовать в испытаниях первого ночного сброса ядерной бомбы. В мою задачу входило подтверждать команды экипажу Ту–16А. Со спецмашинами связистов мы стояли в 60 километрах от предполагаемой цели. Вот я подтвердил команду «Сброс» и по сигналу определил, что бомба отделилась от самолета. В момент взрыва повернулся к нему спиной. Но вспышка была такая ослепительная, что мне обожгло глаза светом, отраженным от стоявшей неподалеку военной автомашины. Два месяца я не мог летать. Но постепенно зрение восстановилось. А через два года мне лично пришлось выполнить уникальный сброс термоядерной бомбы.

Создать бомбу – это только полдела. Другая, не менее важная задача – обеспечить ее надежными средствами доставки. Противовоздушная оборона вероятного противника была уже столь сильна, что у стратегических бомбардировщиков оставалось мало шансов. Другое дело - истребитель. Он намного меньше, более маневрен, может подойти к цели как на предельно большой, так и на предельно малой высоте. В негласном соревновании наших ведущих конструкторских бюро по созданию истребителя, способного нести ядерное оружие, победило КБ Сухого.

И вот 27 июля 1962 года я получил задание впервые сбросить термоядерную бомбу с истребителя-бомбардировщика Су–7Б. На предельно малой высоте подошел к определенному рубежу и начал вертикальный маневр. Когда самолет достиг угла 45 градусов, выполнил сброс. Бомба, словно выпущенная из лука стрела, полетела вперед к цели, а я закончил выполнение полупетли Нестерова и попытался как можно дальше уйти от цели. Вот эти оставшиеся до взрыва секунды, когда бомба по инерции движется вперед, а истребитель уже мчится в противоположную сторону, и дают летчику шанс на спасение.

И вот лечу, отсчитываю секунды. Опыт уже был, поэтому в момент, когда меня догнало световое излучение, я успел прижмуриться. Иначе и светофильтры не помогли бы. А вот узенькую полоску кожи на шее между гермошлемом и комбинезоном все же обожгло.

Ну, думаю, теперь бы ударную волну пережить! Реактивный самолет работает по принципу примуса. Поэтому если вырывающийся из сопла воздух сильно подопрет догоняющая ударная волна, произойдет помпаж двигателя. Смотрю на приборы: на мгновение обороты двигателя упали, но почти тотчас восстановились. Затем почувствовал толчок и понял, что пронесло. Последующие ударные волны были слабее и не столь опасны.

В 1963 году мне исполнилось лишь 39 лет. Подполковник, опыт колоссальный, чувствовал себя хорошо. Казалось бы, еще летать и летать. А меня, якобы по сокращению штатов, отправили в запас, на пенсию. И только позже я узнал, что поступила команда потихоньку убирать из Вооруженных сил тех, кто участвовал в Тоцких учениях.

Земля вздымалась волнами

Спустя четыре месяца после полета А. Шеина, 31 декабря 1962 года, ядерные испытания в атмосфере были запрещены. Наступила эра подземных ядерных взрывов. Но и эти испытания проводили в основном на Семипалатинском и Новоземельном полигонах. Минераловодец Владимир Локтев 15 лет, с 1971 по 1986 год работал на полигоне. Как замначальника отдела капитального строительства отвечал за подготовку штолен, в которых производили ядерные взрывы.

- Семипалатинский полигон состоял как бы из двух ландшафтов: гор Дегелен и равнины Балапан, - говорит он. - Соответственно готовили и два типа штолен: горизонтальные в горах и вертикальные на равнине. Каждая штольня – это сложное и весьма дорогостоящее инженерное сооружение. Представьте, каково пробить от подножия до центра горы тоннель длиной от 600 до 1000 метров и в поперечнике девять квадратных метров. В конце штольни оборудовали камеру, куда ученые помещали ядерный заряд, устанавливали датчики, прокладывали трубы и технологические кабели измерений, после чего начиналась забивка. По специальной технологии всю эту километровую штольню засыпали щебнем, заливали бетоном, устанавливали громадные железобетонные «пробки». О стоимости всех компонентов испытания судить не берусь – в чужие дела на полигоне никто не совал нос. Но чисто строительно–монтажные работы при подготовке взрыва обходились от одного до трех миллионов рублей. Чтобы было ясно: это стоимость как минимум трех-четырех 100-квартирных домов. И таких штолен мы каждый год пробивали до десятка.

Много раз во время подземных ядерных взрывов я находился на командном пункте. Зрелище потрясающее: земля буквально вздымается, слышен страшный треск, а затем по равнине, точь-в-точь как по морю, идут волны. Семипалатинский полигон исключительно сейсмоустойчив, расположен на огромной плите из прочных скальных пород. Тем не менее, во время испытаний всех жителей военного городка, расположенного на станции Конечной, выводили на улицу – колебания почвы достигали пяти баллов. А ведь до эпицентра взрыва было 110-120 километров.

Частенько нам, строителям, после испытаний приходилось выезжать в отдаленные казахские села и восстанавливать пострадавшие от взрывной волны дома. Но главную опасность представляли выбросы в атмосферу. Каждый раз, прорвавшись сквозь толщу земли или вершину горы, в воздух поднимался круглый бурый шар. И всегда мы напряженно следили, не изменится ли ветер, не понесет ли радиоактивное облако в сторону Ирана или Китая. Случись такое – не миновать крупного международного скандала. А на то, что десятки смертоносных облаков уносило на север и восток, на территорию России, никто внимания не обращал. Это называлось «работать на себя».

Какова радиация там, где работаем, никто из нас не знал. Индивидуальных дозиметров строителям не выдавали. Действовала специальная служба радиационного контроля. Ее сотрудники говорили, что радиационный фон в пределах допустимого, и нам ничего не оставалось, как верить им на слово. Хотя… Не раз после ядерного взрыва мы вскрывали часть штольни, так называемый второй участок забивки, и оборудовали там камеры для испытания ядерных зарядов малой мощности. Таким образом экономили средства. Но я не думаю, что радиационная обстановка в этих штольнях была в пределах нормы.

Обидно, что после всего этого нам, ветеранам подразделений особого риска, пришлось долго доказывать свое право на такие же льготы, какие предусмотрены для ликвидаторов аварии на Чернобыльской АЭС. Радиация не делится на гражданскую и военную. Она везде и всегда смертельно опасна.