Суждено вековать на Земле

Когда Тимофей Шелухин написал повесть "Белокониха", я сразу сказал, что она станет заметным явлением в литературной жизни страны. И не ошибся. Книга была востребована читателем. Она привлекала внимание интересным, колоритным языком, правдивым показом событий и судеб людей. Уже вскоре, кажется, в газете "Литературная Россия", появилась статья, автор которой противопоставлял трудную голодную жизнь шелухинских крестьян из "Белоконихи" слащавой эйфоричной жизни героев знаменитой кинокартины И. Пырьева "Кубанские казаки": их место и время действия почти совпадали. А правда, оказывается, пускай и горькая, была на стороне Шелухина. Писатель ничего не выдумал.

Автор присутствует в повести не только как рассказчик, но и как действующее лицо. В подростке Кольке Сорокине я без труда узнаю Тимку Шелухина, взвалившего на себя трудные обязанности комбайнера - больше тогда некому было. Будущий писатель на всю жизнь запомнил, и мне об этом рассказывал, как обезумевшие от недоедания бабы ночью налетели на бункер его комбайна. Опешивший паренек не знал, что делать. Он, комсомолец, не должен был допустить расхищения зерна, и в то же время понимал, что оклунок с пшеницей мог спасти голодную семью крестьянки от неминуемой гибели. К тому же бабы поступали так от отчаяния, зная, что могут и попасться – на всех полях были расставлены контрольные посты, попробуй прошмыгни. Не сумеешь - пойдешь по этапу.

Кстати вот: бригадир Матюшкин докладывает уполномоченному: "Борьба, товарищ Громаков, у нас ведется. Летом переловили трех баб из звена Химки Сорокиной...". Но Лука Матюшкин может быть и милостивым. Жалел, например, Донюху Крюкову, спасавшую от дождя снопы с пшеницей: "На тебе, наверное, живого места не осталось?". На что ответила: "Хлеб наш насущный так достается".

Таких женщин, вынесших на своих плечах непомерно тяжелую ношу крестьянской доли, в наших хуторах и станицах в каждом дворе найдешь. Зайди, побеседуй, и сердце замрет от жалости к ним, а душа опечалится.

Во имя чего бабы и подростки знали такие лишения? Работали на износ, иначе просто не умели. А что в итоге? Палочка, засчитывающая трудодень, и почетная грамота как поощрение за лошадиный труд?! У моей матери, например, их целая стопка. И вкалывала с девчонок, а пенсия – с гулькин нос.

Помнится, на одной из встреч женщина, рассказывая о своей жизни тех тяжелых лет, сетовала: "Уж не рабы ли мы были?!". До сих пор звучит во мне этот отчаянный возглас. И нельзя прикидываться, что в нашей жизни этого не было и нет сейчас: простому человеку всегда жилось несладко.

Такое уж ремесло у писателя, если он честен и смел: "высказывать личное отношение к различным сторонам жизни своего народа, в его прошлом и настоящем, а не служить власти".

Мне кажется, "Белокониха" стала поворотной в творчестве Т. Ше-лухина. Вслед за ней появились замечательные романы "Отцово родство" и "Прощеный день". Почувствуйте, какую сильную смысловую нагрузку он вкладывает уже в названия своих произведений. Тимофей Семенович перелопатил прежнюю свою повесть "Там, где лебяжьи острова" и сменил лирическое название на более емкое, философское "Пророк в своем отечестве", а повесть "Конец Андреева детства" стала называться "Падалица". Да и роман "Отцово родство" подвергся серьезной переработке.

С чем это связано? "Я вернулся к этой теме по той лишь причине, что повесть "Отчая земля" изуродовали, выпуская... Но такое было время, когда по идеологическим причинам о многом нельзя было и упоминать. Даже к слову "крестьянин" придирались, не рекомендовали употреблять", – пояснил писатель.

Проза Т. Шелухина – удивительная летопись нелегкой судьбы великих тружеников села, старанием коих, в общем-то, и жива Россия. По таким книгам вдумчивый читатель будет искать ответы о том, что же было с нашей страной и народом и какая судьба уготована ему в грядущих летах.

Об этом, пожалуй, и роман "Прощеный день", уже своим названием зовущий к примирению. Но... В реальной жизни трудно совместить несовместимое. Как мог примириться с комсодовцами, комбедовцами или продотрядовцами дядя Никиты Ивакина Лука, – когда те все повытрясли из сусеков? Он ушел за границу, "поразив при этом весь хутор словами: "Не хочу оставаться в стране дураков". А вот братья его остались. И что же? Дядю Фому, "продержавшегося на хуторе до самой коллективизации... отправили на выселки...". Отец Никиты "был арестован органами ГПУ и вывезен в один из армавирских казематов".

И в жизни самого Никиты все складывалось так, что не избежать ему было лагерей, уж слишком независим, не юлил перед начальством, не выслуживался, а, наоборот, защищал честных людей. Нельзя без ощущения подкатившегося слезного кома читать о трагедии Ивакина, виноватого лишь в том, что он хотел жить по совести, принимая чужие страдания и нужды как свои.

Этот вопрос обращен не только к Ивакину. Невольно задумаешься и о своей жизни, заглянешь на донышко своей души – так ли она безгрешна? Не играла ли в поддавки с совестью? Услышат ли люди покаянные твои слова в Прощеный день? А услышат – простят ли?!

Так мысли о судьбе Никиты Ивакина плавно сливаются с думками о конкретных, знакомых тебе людях, которые вполне могли быть персонажами шелухинских книг. Вдруг припомнится дед Рогатик, невесть откуда появившийся на нашем хуторе. В свои шестьдесят лет выглядел на все девяносто. Фамилии его никто, наверное, узнать не успел – быстро помер от несчетного числа болезней, полученных в лагерях да в беспризорном детстве.

Он ко всем приставал с вопросом: "Помнишь фильм "Республика ШКИД?". – "Ну". – "Так вот, я с теми пацанами, которых вылавливали, был. Но меня тогда не поймали. Я и одноглазого Мамочку знал". И смотрел испытующе: "Веришь, мол?". И добавлял: "Вот так-то, рогатик...". Может, хотел, чтоб пожалели его безродного?!

И дед Рокаль припомнится. Ну не чудак ли: нашел художника, и тот расписал ему ворота – красавец орел, разрывающий когтями извивающегося гада. И подписи: над орлом – "Сталин", над змеем - "Гитлер". Этот дед Рокаль перевез свои уникальные ворота, как визитную карточку, из станицы Баклановской (родины писателя Т. Шелухина) к нам на хутор Веселый, подавшись на старости лет в примаки к вдовой старухе.

Попробуй приоткрой завесу их жизней – не ужаснешься ли?!

В последние годы Т. Шелухин много работает в жанре очерка. Немало дорог исколесил по краю на своей старенькой "Ниве". Не случайно и книги, вышедшие одна за другой, называются "Люди моего юрта", "По обе стороны дороги", "Три дороги к Шумскому". Это адреса его героев: простых колхозников и руководителей разных рангов, но людей интересных прежде всего своими делами, сумевших в наше переломное время найти себя, что сделать было, безусловно, не просто. Не зря же говорят: "Не дай вам Бог жить в эпоху перемен". Многим ли удалось безболезненно адаптироваться, устоять на ногах в хаосе спрессованных событий? Заглядываем наверх и ждем: когда же наши поводыри поведут нас к новому светлому будущему?

– Пройди по России... Кто сегодня пишет о деревне? – размышляет вслух Шелухин, недавно издавший очерковую книгу "От Кубани до Чограя". – Был такой очеркист Радов, но ему платили командировочные и времени на подготовку материала в газету давали месяц. Сегодня писателю надо самому двигаться, искать тех, кто достоин остаться в истории России, и мало кто ему помогает в этом...

Помолчал, вспоминая:

– Приехал я в Камбалку к председателю Жиганову, а он меня встречает словами: "Это Вы о Шумском написали?". – "Да". А он о Шумском продолжает: "Я ему говорю: Саша, ты приди в Камбалку, я посмотрю, какой ты герой!". А Камбалка, – поясняет Т. Шелухин, - это такая сухая степь.

Пожалуй, и самого Тимофея Семеновича с героями его очерков роднит целеустремленность, даже азарт в работе. Не потому ли он жалеет, что трудно охватить необъятное:

– Уже не тот коленкор... Семьдесят пять лет все-таки... А есть персонажи, которые так и просятся в книги... Вон, фермеры - открытая целина... Что это за люди?! Даже по нашему району кинь: Макаров, Лопатин, Евдокимов, Шарапов... Кто о них напишет?

Сила шелухинской прозы не только в достоверности показываемых им событий, но и в их значении во времени. Тем более это касается больших художественных полотен, объем которых позволяет писателю построить свое повествование так, что даже маленький эпизод цементирует произведение, делает его монолитнее, а то и раздвигает рамки в раздумьях читателя.

В том же "Прощеном дне" судьба сиротки Полюшки Ивакиной не обрывается эпизодом возвращения ее отца из лагеря, хотя это и конечные строки романа. Полюшка – ровесница многих из нас, и ее дальнейшая жизнь пройдет на наших глазах. Как и мы, она станет свидетелем, а то и участницей больших событий, потрясших страну в конце ХХ века: перестройка, локальные войны... За всеми этими явлениями – трагические судьбы тысяч и тысяч людей.

Может быть, об этом как раз и будет новая книга писателя "Жизнь на ничейной земле". Над ней он сейчас работает, как и прежде, оставаясь в самой гуще своего народа, с которым ему суждено "вековать на земле".

ст. Передовая, Изобильненский район